Рассказ скачан на сайте http://eromo.org Название: Сделка Черт, как все-таки приятно убедиться, что мальчишка, сидящий напротив — стриженный под ежик, упакованный в джинсы и кожанку, глазастый, тонколицый, как принц, — что все-таки это не мaльчик, а девочка. Мою радость поймет только такой же закоренелый бабник, как я. Ее выдало и лицо, и глаза, и пластика тела. Черт, а она ведь красавица. Вот без дураков. Настоящий подарок природы и… и ума. Называйте это как хотите, но то, что светится в глазах, в лице и во всем человеке, — то, что называют обаянием, харизмой, изюминкой и другими словами, то, без чего не бывает настоящей красоты, а бывает только смазливость, — я называю это, уж простите, умом, потому что именно так называется главное в человеке. Оно может проявляться в чем угодно, и вовсе не обязательно — в рассудке, к которому глупые привыкли сводить ум. Девчонка была пронизывающе хороша. Такому личику, таким щекам, таким губкам-лепесткам позавидует любая модель. Черт, черт, ну почему она обстриглась? Почему этот нервный овал не обрамляют ореховые локоны, почему они не отсвечивают в карих глазищах, электрических и взбудораженных, как у кошки после охоты? Она заметила, что я разглядываю ее, и не отвела глаз, как делают почти все, и не изобразила Роковую Женщину, как делают остальные, а упрямо глядела прямо в меня, выдерживая взгляд. «Сейчас первая заговорит», подумал я. «Она не из тех, кто признает барьеры…» — Чего вы на меня смотрите? — спросила она. Гулкий, взволнованный, совсем еще девчачий голос. — Сказать честно? Поднимает брови. («Вот такие раньше называли соболиными… «) — Валяйте. — По трем причинам. Точнее, одна причина, имеющая целых три аспекта. — Вот нагрузили!… И что за аспекты? — Аспект первый: я довольно долго пытался понять, девочка ты или мaльчик. Аспект второй: ты красивая, а красивые люди на то и созданы, чтобы на них смотрели и радовались. Аспект третий: я смотрел и радовался, но не до конца. Радость омрачили твои волосы. Она скорчила гримасу. — А что в них не так? Не там концом растут? Перхоти много? — Нет, все не то. Их просто нет, понимаешь? Зачем ты обстриглась? — А что, не идет? — Как тебе сказать… — Говорите, как есть. — Ладно. Но тут тоже будут аспекты. Готова? Аспект первый: таки да, не идет. Увы. Ты слишком красива для такого бобика. Аспект второй: именно этой нестыковкой ты привлекаешь к себе внимание. Твоей красоты жаль, как сломанной березы. Эта жалость будоражит в мужчине звериные инстинкты, а тебе придает прямо-таки болезненную сексуальность. Минус два в красоте — плюс десять в сексуальности. Впрочем, ты и сама все это знаешь. Молчит. Розовая, как шиповник, хоть и владеет собой почти как взрослая. — Это ваше любимое слово — «аспект»? Я теперь так и буду звать вас: дядюшка Аспект. Идет? — Чтобы согласиться, я должен узнать, как зовут тебя. — А вы ведь только что дали мне имя: Бобик. Очень приятно! — Взаимно, — протягиваю руку, улыбаясь ее уму. Ох, и задаст же она перцу мужикам годика через три, а то и раньше… Она картинно жмет мне руку холодными, как лягушка, пальцами: — Вот и познакомились! А вы всегда вот так лезете напрямик, или только если в вас разбудить звериные инстинкты? — И да и нет, — говорю. — Я уже давно не в том возрасте, когда хочется вилять. Слишком многое за спиной. Хочется быть собой. А с тобой — особенно. — Почему? — Да ты ведь сама понимаешь. Рядом с красотой всегда хочется быть чище и добрей. — Ха… Не буду делать вид, что на меня не действует ваша лесть. Все равно не получится… — Да-да, не надо. — … Но. Но. «Маленький, и в то же время довольно-таки большой вопрос». Эти ваши звериные инстинкты часом не вздумают на меня напасть? — Хо. Это совсем небольшой вопрос на самом деле. Не вздумают. А если и вздумают, то не раньше, чем через годик. — С чего это такая фора? — Тебе ведь сколько? Семнадцать? — Эээ… Вот сказала бы, что девяносто два, так не скажу же. Договорились не вилять — значит, не вилять. А вам — лет… сорок? Тридцать восемь? Тридцать… — Не льсти мне, — говорю я. — Не вилять — значит не вилять. Замнем для ясности. — Стыдиться своего возраста стыдно. Мне вот восемнадцать, а чувствую себя на тридцать с гаком, причем уже давно, года два, а то и три… Слушайте, а почему я вам все это рассказываю? Я это не говорила еще никому, даже… — Наверно, потому, — говорю, — что я заинтриговал тебя. Не вилять — это ведь не всякий умеет. — Не всякий, — кивает она, — это уж точно… Не вилять, говорите? Ладно, будем не вилять. Она набрала дыхания, будто решаясь на что-то, и октавой выше продолжила: — Наверно, у вас дома лежит себе такая большая-пребольшая куча денег? — А почему это, — спрашиваю, — тебя интересует куча, которая лежит у меня дома? — Вот только не надо, — мотает она стриженой головой, — не надо. Не надо делать вид, что вы такой. Из этих. — Из каких таких «этих»? — Таких, которые, чуть что, начинают правами прикрываться и всех подряд на место ставить. Сами сказали — «не вилять». Вот умная чертовка, думаю. Нет, с ней и вправду так не надо. — Твоя взяла, — говорю. — Не то чтобы очень большая, но какая-никакая кучка имеется, это верно. — Ну примерно какая? Скажем… тыщу баксов для вас проблемно потратить? «Ого», думаю. — Смотря на что. Если на что-то важное и ценное — нет, не проблемно. — А две? — Ну… Где тыща, там и две. — А десять? — Ставки растут, да? Ты же понимаешь, что с такими вопросами трудно удержаться и не поставить на место… — Конечно. А вы понимаете, что меня даже с такими вопросами не хочется ставить на место… — Ну ты и наглый, Бобик! — Нет. Просто я не виляю. Так как? Десять тыщ баксов — проблемно? — Ну, — сдаюсь, — вопрос, конечно, не ахти какой, но… если что-нить очень-очень важное… или очень-очень приятное — могу и потратить. Не слишком часто, конечно. Раз в несколько лет, не чаще. — Ясно. А скажите-ка, дядюшка Аспект… Скажите мне… скажите такую вещь… Ей трудно было это произнести, очень трудно, прямо уши дымились. Но я ждал, не подгоняя. — А скажите… вы могли бы выложить эти деньги, скажем… скажем, если бы кто-то попросил бы их за свою девственность? — Например, ты? — усмехнулся я. — Ннннуууу… например, да. Она быстро откинулась на спинку, вызывающе глядя на меня. Щеки ее были уже не розовыми, а малиновыми, как херсонские помидоры. Я мог бы послать ее подальше. Я мог бы назвать ее меркантильной малолетней кретинкой и навсегда убраться из ее жизни… Но вилять не хотелось, поэтому я так и сказал ей: — Я мог бы послать тебя подальше. Я мог бы назвать тебя меркантильной малолетней кретинкой и еще крепче. Мог бы навсегда убраться… но вместо того, чтобы все это сделать, я сижу и болтаю с тобой. А это уже плохо, потому что дает тебе лишнюю надежду, на которую у тебя нет никаких оснований. Почему? — Что «почему»? — Ты знаешь, не прикидывайся. Почему ты продаешь свою девственность? — Вы знаете, не прикидывайтесь. Деньги нужны. — Зачем? — Нууууу… — Никаких «ну»! Вилять вздумали, товарищ Бобик? Я тебе про кучу рассказал? — Нууууу… Ладно. Только вы не поймете. Рассказывать? — Нет, глупые вопросы задавать! Ну? — Нууу… В общем, у меня есть парень. Инвалид. Ему нужны деньги на операцию. Сколько-то уже есть, не хватает десять тысяч. А теперь вы скажете «могла бы выдумать и что-нибудь поумнее». Потому я и не хотела говорить. — Ну почему же, — возразил я, хоть секунду назад хотел сказать именно это. — Раз не смогла выдумать — значит, не смогла. — Ха, — хмыкнула она. — То же самое, только с перчинкой, в вашем духе. Вы не виляйте, а скажите: да или нет? — Слушай, но как же можно? Он ведь твой парень? — Можно. Я вдруг понял: пропал дядюшка Аспект. Поверил, а значит — пропал. — … Можно. Я для него… ну, знаете, отношения ведь разные бывают. Он младше меня на год. И весь такой… в очках, тихий, умный. Настоящий. Я его очень люблю. И хочу, чтобы он был не только тихим и умным, понимаете? И мамы у него нет и не было. В общем, я для него такая — ну, как бы опытная, большая. Взрослая. Я и целоваться его научила. Он ведь закомплексованый страшно. На самом деле я ни хрена не опытная, конечно, кроме него у меня никого не было, и стесняюсь тоже, просто его очень люблю… В общем, скоро уже у нас должно быть… сами понимаете, что. И я не хочу, чтобы он знал, что я… — Что ты девушка? — Ага. Как хорошо с вами: все понимаете. Только не верите. — Почему ты обстриглась? Она не ожидала вопроса и замолкла. — У тебя ведь недавно были длинные? Гордость, чудо природы и так далее? — Да… Вы — человек-рентген, да? Потому что… ну да, это тоже из-за него. Не знаю, как вам объяснить. — Не надо объяснять, я уже все понял. С волосами ты милая, хрупкая и тэ дэ, а с бобиком — сильная и стильная, и взрослая до охренения. — Ну да, где-то так… эээ… — Я согласен, — перебил я ее. — Что? — она застыла. — Ты слышала, не притворяйся, — говорю я. — Я согласен. — С чем? — Согласен на твое предложение. На твою сделку. Ты продаешь мне свою девственность, я покупаю ее за десять тысяч долларов. Что, — выждал я паузу, — надеялась, что откажусь? — Эээээ… да, — честно призналась она. — С чего это? Я не классная дама, а ты не маленькая деточка. Я сразу сказал, что ты мне понравилась. Только у меня один вопрос и одно условие. — Ого. Ну давайте. — Даю. Вопрос: ты понимаешь, что добровольно делаешься шлюхой? Я подчеркнуто жестко произнес это. Она дернулась. — Шлюхой? Почему? — Почему — не знаю, тебе виднее. Но это так называется. В русском языке. Так называется женщина, которая трахается за деньги. Шлюха, блядь или проститутка. Вне зависимости от «почему». Осознала? Она помолчала, потом кивнула. — Осознала. — И? Она снова кивнула. — Все в силе. — Ну хорошо. — Я подсел ближе к ней. — Теперь условие. Я занимаюсь с тобой сексом не один раз, а как минимум четыре. Гонорар после четвертого раза. — Четы-ы-ы-ыре?! Почему это? — Из альтруистических соображений. После первого раза ты сможешь только морщиться от боли, но никак не строить из себя опытную гейшу. Твою пизду — ты не сердишься, что я называю вещи своими именами? — твою пизду нужно как следует разъебать, чтобы ты могла хотя бы не испытывать боли, не говоря о том, чтобы ловить кайф от секса. От обычного секса, я имею в виду. Без ухищрений. Согласна? Она сидела, глядя прямо перед собой. Потом кивнула. — Опытная гейша — это очень круто. Владик офигеет, — сказала она. Голос ее дрожал. — Я не сомневаюсь, — ответствовал я. — Ну, Бобик, добро пожаловать на путь порока. — А вам не совестно делать меня шл… проституткой? — вдруг спросила она. «Ага, все еще надеется, что я откажусь…» — Нет, не совестно, Бобик. Ты красивая и сексуальная, и я тебе не воспитатель в детском саду. А ты — взрослый человек, делающий свой выбор. Конечно, я не навязываю его тебе. Откажешься — найму другую шлюху и кончу в нее, воображая, что это ты. Не вилять — так не вилять. Ну что? Она кивнула, и я продолжил: — Завтра в 20.00 ты придешь вот сюда — я показал ей адрес, — и там я сделаю тебя женщиной. Или, проще говоря, выебу тебя нахуй. Впервые в твоей совершеннолетней жизни. Все правильно? Она снова кивнула, красная до корней волос. — Заметано. Жду, Бобик. Очень жду. И надень, пожалуйста, что-нибудь женственное. Можно даже чересчур. Я встал и пошел прочь, не глядя на нее. Сердце стучало, как психованное, в ушах звенел хор бешеных кузнечиков… *** Первый раз Когда я открыл дверь, она стояла, набычив голову, как карапуз, и явно думала, что бежать уже поздно. — Здрасьте, дядюшка Аспект! — выпалила она. — Может, вы уже скажете ваше настоя… — Привет, Бобик! Выглядишь супер, — сказал я, притянул ее к себе и чмокнул в губы. Легонько, без язычка. Она так перепугалась, что пыталась вырываться. — Не бойся. Моя слюна ядовита только по пятницам, а сегодня суббота. — Вот чего вы не целовали меня вчера… — Вчера было вчера. Я помог ей раздеться. На ней было синее пальто, небесно-голубой платок на шее, в ушах — огромные кольца, на ногах — кружевные чулки и туфли на огромных шпильках. Морда была намазюкана синим, как у оперной примадонны. Под пальто оказалась черная кожаная туника а ля «подружка металлиста». Да-а, постаралась девочка. — Обалденный прикид. Даже чересчур. Как и договаривались, — сказал я, потянув тунику. — Ээээ! — дернулась она. — Что «эээ»? Ты, кажется, забыла, что я тебя на сегодня купил, и ты — моя собственность? А? — чеканил я, стащив с нее чулки с трусами. Сплошные кружева, блин. — Ты считаешь, что сегодня у тебя есть право быть одетой? Подними… Теперь другую… — я освободил ее ножки от мотка кружев. Ножки были бархатными и холодными, как ледышки, и жестоко, изматывающе красивыми, почти до слез. Я подержал в руке маленькую ступню. Потом провел пальцами к бедру и бутончику, скрытому под краем туники, зацепил его и выбрался на живот под черной лайкой… На пальцах остался липкий след. Ага!.. Бобик дрожала. — Ты бархатная и зверски приятная на ощупь, — сказал я, запустив под тунику другую руку. — Приятней любого котенка. Любого махера или шелка, — говорил я, щупая ей бедра и ягодицы. Я общупал их спереди и сзади, подминая пальцами нежную плоть, потом бесцеремонно залез в задницу, натянул половинки в разные стороны и сжал их, как тугие плодики. Она громко пыхтела, вытаращив перемазанные синькой глаза. Два огромных янтаря в синей оправе… — А теперь, — сказал я, убрав с нее руки, — а теперь ты снимешь все, что на тебе осталось, а я полюбуюсь, как ты это делаешь. Я отошел. Она застыла, затем нервно улыбнулась, зажмурилась и потянула с себя тунику. Черный край медленно пополз кверху. Это было, как в боевиках, когда на бомбе идет обратный отсчет — четыре, три, два, один… Выглянул мысок, показались лиловые лепестки и вся пизда, волосатая, почти совсем взрослая, и над ней — плантация черных зарослей до пупка. Я представил, что чувствует она, и облился внутри сладким холодом, глядя, как оголяются ее бедра, плавные, почти без углов, чуть узковатые — но она ведь еще девочка… Под туникой была черная кружевная маечка и такой же лифчик. — У тебя очень красивое белье. Я оценил, — сказал я. — А теперь — давай его с глаз долой. Не думай, что и как, просто снимай и все. С майкой и лифчиком она возилась, наверно, минут пять, и я чуть не лопнул от мурашек, бегающих по мне, как по африканским джунглям, пока она не справилась с бретельками и не осталась совсем голой. — Ну, вот мы и приняли приличный вид, — сказал я, подходя к ней. — И… и как вам?… — хрипло спросила она. — Ну ты и наглый, Бобик! Тебе мало вчерашних комплиментов? — говорил я, кладя руки ей на бедра. — Тебе, значит, надо рассказать про твои божественные ягодицы… про осиную талию, наливные девичьи груди, белые и невинные… про покатые плечики, бархатную спинку… Я говорил — и щупал ей все это, гладил, подминал пальцами… Она была неописуема. Если природа дарит — то дарит щедро, комплектом, сверху донизу. Черт, как же ей не хватает волос, длинных, сверкающих волос до попы, в которых она куталась бы, как русалка, — и как больно бьет эта ее мальчишеская обстриженность прямо по яйцам!… При мысли о том, что сегодня я осеменю это голое чудо, у меня потемнело в голове. Спокойно, спокойно… Так нельзя. — Твой Владик уже видел все это? — Нннет… да. По интернету. По пояс только… А можно в душ? — Валяй. Все полотенца чистые. Только не вздумай там кончить без меня. Поняла или нет? Она пулей влетела в ванную, а я облокотился о стенку, с шумом выпустив воздух. Ффффух… Выкинуть, вытолкнуть нахуй покаянные мысли о самце, растлевающем невинное дитя. ЧЕЛОВЕК В ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ — ВЗРОСЛЫЙ ЧЕЛОВЕК. Тем более — с ее умом, которого нет и никогда не будет у большинства ее старших соседей по планете… Мы равноправны. Она свободна в своем выборе. Я спокоен. Сейчас я приду в себя и сделаю все, как надо — по плану, по стратегии… Выпью с ней, голой и малиновой от стыда, доведу ее до кондиции… буду медленно, постепенно дразнить ее, пока она не выбесится, как мартовская кошка, и не восхочет секса пуще жизни, — и тогда… Черт. Я — опытный мужчина, знающий, когда и на какие клавиши нажать, чтобы невинное дитя познало все, что ему полагается познать… Черт. Я абсолютно спокоен… Шум воды умолк. Высунулась стриженая голова, красная, с потекшей синькой (я не мог не улыбнуться), и за ней — тело хозяйки, разгоряченное, в капельках. Они блестели на плечах, на ключицах, на взрослых, набухших ее грудях с темными сосками (они, если загорят, наверняка чернеют у нее, как у мулатки)… Видно, от волнения забыла вытереться, или вытерлась тяп-ляп, не попадая на себя… Черт. Ее глаза, огромные и психованные, кололи меня янтарными разрядами. В самые печенки. Черт… Не успел я снова чертыхнуться, как мои руки уже мяли ее, мокрую, пупырчатую от гусиной кожи, и губы кусали ее губы, отвердевшие с перепугу, и весь я вдруг увяз в ней, как муха в меду, и не мог уже без нее ни двигаться, ни дышать… Я плохо помню все, что тогда было. Каким-то образом она оказалась на кровати, и я колотился в ней, вдвинувшись по самые яйца, а она орала — то ли от боли, то ли от испуга, — и я орал вместе с ней, выпуская из себя разряд, который вибрировал между нами, давил и рвал мне нутро, царапал его цветными молниями — и все никак не выходил, и никак, никак не выходил, и когда наконец вышел — я провалился в крик без верха и низа, и там был только ритм, блаженная боль и круглые психованные глаза, сверлящие меня сквозь туман… *** Второй раз Она стояла в дверях, глядя на меня с неописуемой улыбкой — вызывающей, стеснительной, дразнящей, виноватой и хрен знает какой еще. — Вы сегодня будете такой же дикий, как вчера, да? Звериные инстинкты и все такое? Впервые в жизни я не нашелся, что ответить. — А я теперь сексуальный инвалид… С вашей подачи… Вы меня пустите или как? Опомнившись, я удержал ее за плечо: — Эээ! Одетым вход воспрещен. Забыла? — Хоть дверь прикройте… — Обойдешься. Я снял с нее пальто, потом присел на корточки и залез под тунику, потянув вниз чулки с трусами. На сей раз Бобик была в попсовых синих сапогах до колен. — С легким паром! — сказал я, взяв ее ногу и прижавшись щекой к сапогу. — О! Вы настоящий постмодернист. Аллюзии и все такое, — сказала Бобик. Голос ее дрожал. — Не матерись в культурном доме… Как поживает наша пострадавшая? — Аааа… О Боже. Совсем недавно еще я подумать не моглаааа… — подвывала Бобик охрипшим баском, как цыганка. Я тискал ей ножки, холодные с улицы, потом сунул руку в голую промежность и стал месить сразу все, что там было, от ануса до клитора. — Тебе штраф, — шептал я, массируя липкий бутон. — Пойдешь со мной гулять. Прямо вот так. — Как — «вот так»?! — Вот так. Сапоги наденешь — и вперед. — Но… тут же почти все видно!.. — И хорошо, что видно. — Холодно… Я простужу себе нафиг все… — Ну, за это не волнуйся. Уж что-что, а холодно тебе точно не будет. Кошачьи глаза умоляюще смотрели на меня… Куда только девалась ее выдержка! Она шла мелкими шажками, вцепившись мне в локоть, и от ее бедер шла такая волна гормонов, что я чувствовал ее сквозь брюки. — Что вы наделали, — бормотала она цыганским баском. — Меня теперь запомнят тут, как шлюху какую-нибудь… «Ты и есть шлюха» — хотел сказать я, но промолчал. Она выглядела неописуемо. Край туники спускался всего на три-четыре сантиметра ниже пизды; любое неосторожное движение — и всем будет все видно. В синих сапогах, в черной лайковой тунике, с неприлично голыми ногами, с небесно-голубым платком на шее, стриженая, похожая на длинноногую синицу… «Шевелюра сделала бы ее — вот такую — блядью», думал я, «а так — терпкий, бархатный, недоспелый еще плодик. Кричащая сила молодости…» Мы шли по улице. Когда навстречу шли прохожие, она сжимала мой локоть и висла на нем, как маленькая. Выждав лакуну в людском потоке, я высвободился и обнял ее за талию, затем спустил руку ниже, на голую, покрытую гусиной кожей попу… — Что вы делаете? — жалобно басила Бобик. — Задираю тебе край туники, — отвечал я. — Ты такая бархатная там, упругая, как абрикоска… Такая, знаешь, тверденькая, зеленая еще… — Позеленеешь тут с вами… Я гладил ей голую попу и бедро, а Бобик пыхтела, отчаянно натягивая тунику вниз. — Холодно! — Разве? А ты там такая горячая… Ну ладно, давай погреемся. В общественном транспорте. Я поднял руку, тормозя маршрутку. — Ээээй! Вы что!… Вы… — Сама говоришь — «холодно». А ну-ка… — дверь раскрылась, и я занес ногу на ступеньку. — Неееее! Я не пойдууу! — «Не» так «не». Иди домой. — Как я пойду?!.. — Так и иди. — Ааааааа… — Маршрутка тронулась, и Бобик прыгнула ко мне. Туника сбилась вверх, приоткрыв край пизды. Маршрутка дергала, Бобик вцепилась в меня и пыталась одной рукой натянуть тунику обратно, но у нее не получалось. Вокруг было полно народу… — Никогда еще не видел такого бешеного взгляда. На два, пожалуйста… — говорил я. Бобик молчала, чтобы не привлекать внимания, и сверлила меня янтарными лазерами. На нас, конечно, никто не смотрел, и я незаметно положил руку ей на ягодицу. — Не надо, — пискнула она. — Надо, Бобик, надо. Проходи. — Я пробрался в салон и сел. Бобик шла следом за мной, держась двумя руками за поручень. Туника упрямо ползла вверх, и на Бобика было жалко смотреть. Усевшись рядом со мной, она сжала коленки, как только могла, натянула тунику, как тетиву, и прикрылась руками. — Как дела? — спросил я. — Я вас убью. Когда-нибудь, — прошептала она сквозь зубы. Через пару остановок я вывел ее на улицу. Провел во двор панельного дома, темный, неосвещенный, — и, когда вокруг не оказалось прохожих, задрал ей тунику к самому животу. — Ээээ! — она пыталась вернуть ее на место, но я присел на корточки, обхватил ее за попу и стал целовать ей животик, теплый, почти горячий… Ее ножки были залиты настоящим водопадом соков — от пизды до щикотолок. Я такого еще не видел. — Да ты настоящий живой родник… Представляю, что творится на сиденье, где ты посидела, — говорю ей. — Раздвинь-ка… Вот так… Слизываю липкий поток с внутренней стороны ее бедра — от коленки и выше. Кожа ее будто вымазана соленым медом… Не сопротивляется. Еще бы… Стараюсь лизать не плотно, вскользь, чтобы утопить в мурашках… Выше, выше, ближе к пизде, темнеющей в вечернем полумраке… Мои руки мнут попу, щекочут ее внутри, вокруг ануса, в самом чувствительном месте. Девочка шатается, стонет, попа крутит восьмерки… А вот и пизда. (Эротические рассказы) Вот бутончик, просоленный насквозь горячим соусом, вот его сердцевинка… Юлит бедрами — то ли отводит от меня заветное, то ли, наоборот, подставляется… Сильным, жестоким лизком влизываюсь в ложбинку между лепестками, кончиком языка пробую край дырочки, чуть захожу внутрь… — Иииыыыэээ!… — чуть не плачет она. — Иииэээ! Оооо!… Ооо… — коленки ее подгибаются настолько, что мне приходится держать ее за бедра. Практически на весу. Это нелегко, и долго я так не выдержу. Впрочем, и она тоже. — Аааааооо!… — быстро-быстро трахаю ее языком, исторгая из дырочки новые и новые потоки соли. Она уже почти, почти готова… — А теперь — на четвереньки! Быстро! Не говорю «раком»: рано еще с ней так. Отпускаю ее, и она с криком падает в листья, пыльные осенние листья, устлавшие густым ковром землю. Она оглушена, ничего не слышит и не понимает, кроме того, что ей до истерики, до корчей хочется ебаться. Я помогаю ей: ставлю на коленки, раздвигаю бедра, задираю тунику до середины спины… Я волновался, как не волновался уже лет 18. Сдернул брюки до колен, упал к ней… Хуй нырнул в липкое веретено, как по маслу. Ааааа… Стараюсь медленно, деликатно, не так, как вчера. Виляет попкой, наподдает, насаживается, дергается, будто ее бьют током… — Глубже! — Что? — Глубже… сильней… аааа… — Ты же сексуальный инвалид. С тобой надо деликатно… — Аааа! Сильней, пожалуйста! Пожааалуйста!!! — она почти орет, забыв, что она на улице, и нас могут попалить. — Ыыыыы! Ыых! Ыых! — А как же бедная поруганная девственность? — Ыыыыхххрр!.. Плюнув на все, я всаживаюсь в нее до упора и ебу так, как хочется ей и мне — бешено, грубо, шлепая яйцами по бутону. — Ыыыых! — кричит она, каркая, как ворона. Ее задранная попа, белеющая в полумаке, сводит меня с ума. Подлезаю рукой снизу, нахожу клитор… — Мнээээааааыы! — воет Бобик, размазываясь по мне всей своей текущей, хлюпающей, скользящей мякотью… *** Третий раз — … Здрасьте! — Привет! — Девиц по вызову приглашали? Сияет, как начищенный пятак. — Похоже, тебя совсем не смущает такая роль. — Мне смущаться не положено. Сама ведь продала себя… Входит. Уверенно, почти вызывающе. — Ну? В этом доме раздеваются снизу. Я уже запомнила. Приподнимает тунику и стаскивает с себя чулки с трусами, глядя мне в глаза. Смотрю на нее. Потом притягиваю к себе, голопопую, стреноженную, и впиваюсь в губы. — Аааооуу… Ее сладкий, психованный, неумелый лизучий ротик пытался выкусить, вылизать и высосать из меня все сразу, но я навязал ритм — и очень быстро она распробовала, как люди общаются ртами, влипают друг в друга, как мухи в мед, смакуют соленую сладость языков и не могут разлепиться… Одной рукой я держал ее за попу, другой проник в бутончик. Девочка начала хрипеть, а я трахал ее сразу с двух сторон: языком в рот и пальчиком в пизду, крепко массируя клитор… — … Ааааооох! — она отвалилась от меня и сползла по стене на пол. Туника задралась, ноги раздвинулись, и масляная, наласканная пизда распахнулась, как моллюск. — Рано отдыхать. Вставай! Вставай, лентяйка! — я поднял ее. Она покорно встала и пошла за мной в комнату. — А что сейчас будет? — То самое. Ложись! Я стащил с нее остаток одежды, разделся сам — и, не мешкая, завалил ее на спину. — Смотри! — Куда? — Сюда! На пизду свою смотри! — Почему вы все время матюкаетесь? — Чтобы ты все прочувствовала как следует. Смотри! Видишь? — Что? Она выгнулась и смотрела, как я растягиваю ей лепестки и сую свою колбасу в розовый желобок, и потом вытягиваю обратно — и снова сую, и снова, и снова… Туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда… Как я и думал, это зрелище впечатлило ее до красноты. Приоткрыв ротик, она следила, как ее ебут в ее собственную пизду — не на экране, а наяву, взаправду, вот здесь и сейчас… — Ну что, не верится? — Что? — Смотри, что я с тобой делаю! Видишь? Я ебу тебя в пизду, в твою бесстыжую мокрую пизду, потому что ты продалась мне за деньги. Я ебу тебя, потому что ты шлюха. Понимаешь? Смотри, смотри, как это бывает! Смотри!!! Я ебал ее и шлепал, как шалаву, и тискал за бедра и за сиськи, а она смотрела на меня исподлобья, сверкая щеками-помидорами. Она ненавидела меня в ту минуту, но не могла сбежать или даже отползти, и не потому, что я ее купил, а потому, что ей было хорошо. Она дурела от похоти и от того, что ее грубо, животно ебут, шлепают ее, как блядь, тискают и говорят ей страшные вещи, и она видит мой хуй в своей пизде, видит и чует его своими мокрыми, молодыми потрохами… Мне было до смерти обидно за нее. — Нннахуй! Нннахуй! — хрипел я с каждым толчком. — Нннахуй, сссука блядь! Смотри! Смотри!!! Мне зверски хотелось вывалять ее в собственной ее грязи — так, чтобы она пропиталась ею до печенок, захлебнулась и кончила. И она кончила — против воли, против ума, который ненавидел меня, против слез, текущих по малиновым щекам — крепко и жестоко кончила подо мной, раздирая горло в крике… — Пустите в туалет, — буркнула Бобик, когда отдышалась. — Иди. Как только она скрылась за углом, я метнулся к ее сумочке. Тааак, тихонько, бесшумно… вот ее мобилка. Смотрим контакты… Как я и думал, там не было ни одного контакта с именем «Владик», «Влад» или «Владислав». А также контактов «Любимый», «Зайка», «Манюня»… Шухер! Сливает воду… Быстренько прячу и отхожу. Но она не спешит ко мне. Стоит в коридоре и, кажется, хлюпает носом… Черт. — Бобик?… Все хорошо? Не отвечает. — Бобик! Выхожу к ней. Сидит на полу и ревет, размазав синьку. Голая, скрюченная и худая, как февральская кошка. Почему я не видел, что она такая худая? Она так хорошо сложена, и у нее такая упругая грудь, что этого почти не видно… — Так, что это за Карелия, страна озер? Сам виноват, дорогой Бобик. Знал, на что шел… Воспитательный тон, который я взял, не годился ни к черту. Бобик взвыл втрое громче, а я стоял, как придурок, и смотрел на нее, худого скрюченного моллюска с бритой головой. Потом присел рядом и обнял за плечи: — Бобик, прости меня. Прости, ладно? Пожалуйста… Я обнимал ее, целовал в колючую макушку и просил у нее прощения до тех пор, пока она не прильнула ко мне и не ткнулась мокрым личиком в шею, и не обняла меня своей худенькой рукой за спину… *** Последний раз — Привет! Чего это ты без парада? — А я вам и так нравлюсь, нет? Вызывающе смотрит на меня. Снова в джинсах, в кожанке. Даже не накрасилась. — Ну, вообще-то да. Есть такое… Идем трахаться, Бобик. Обещаю, что буду нежным, как облако в штанах. — Идемте. Разувается, снимает куртку. Под ней — простая футболка с Маккартни. Хочет снять… — Погоди. — Ай, пардон, я забыла: у вас надо снизу… — Погоди, Бобик. Сегодня все будет не так. Веду ее в душ. Раздеваю, стараясь вкладывать в каждое движение и прикосновение максимум ласки. Получается не ахти как — волнуюсь, да и практики давно не было, — но ей нравится. Наверно, не то, как я ласкаю ее, а то, как я стараюсь. — Ааааа… И в самом деле облако, — простонала она, когда я медленно-медленно стянул с нее трусики, щекоча языком лепестки пизды. — Ну вот… — я обнял ее, голую, и стал целовать ей соски — нежно-нежно, не спеша, чтобы она истаяла, как Снегурочка на медленном огне. Бобик гнулась вьюном, жмурилась, мотала гололой — и наконец с хрипом вцепилась мне в плечи: — Аххрррр! Вы смерти моей хотите, да? — Да. Идем-ка вот сюда, — я быстро скинул тряпки и втащил ее под душ. — Аааааа! хорошо, хорошоооооо!.. Она визжала и фыркала, загораживаясь рукой от сильных горячих струй, бивших в ее тугую, сразу же покрасневшую кожу. Уменьшив напор, я снова занялся ее сосками, маленькими, набухшими от телесного тока. — Не делали тебе так? — спрашивал я, проводя водяными иглами по распаренным грудям, и глядел в ее масляные, туманящиеся глаза. — Ах да, я забыл. Ты же у нас без пяти дней девственница… Ей было так приятно, что она даже не стала язвить в ответ. Я поливал ей соски, переходя скользящим движением к затылку и коже на голове, и потом обратно, и снова, и снова; потом спустился ниже, к животику… — Раздвинь ножки, Бобик. — Раздвинуть или задрать? — спросила она хриплым басом. — Я все-таки Бобик… — По желанию… Я вдруг тоже охрип и заговорил, как она. Струйки уже поливали ей шерсть на лобке, и Бобик громко сопела. — Раздвинь!.. Она не шевелилась. — Давай-давай, не бойся. — Я опустил душ еще ниже, на губки, и она не выдержала — ухнула, и не басом, а тоненько так, жалобно, как котенок, и все-таки раскорячила коленки, с ужасом глядя на меня. — Шире, еще шире! — Она присела ниже, и я начал пытку душем, от которой Бобик немедленно захныкала тоненьким котеночьим голоском. Когда-то моя первая любовница проделывала это со мной, и я знал, что чувствуешь, когда струйки душа ползут к беззащитным гениталиям, и все тело окутывается миллионом мурашек, а струйки все ближе, ближе к самому чувствительному, и от этого жутко, жутко до кислоты во рту, и кажется, что — вот, струйки доберутся Туда и ужалят в сердцевину, и ты умрешь, лопнешь от сладкого яда; но они добираются и жалят, и не просто, а по кругу, снова и снова, обжигая все нервные окончания — и ты захлебываешься смертельной сладостью, от которой некуда бежать, и у тебя между ног полыхают радуги и цветут огненные цветы… Бобик уже хватала воздух ртом и выгибалась, выпятив сиси. Они у нее прямо-таки кричали, и я теребил и шлепал эти мягкие наливные шарики, задевая сосочки, но вскользь, мимоходом, чтобы намучить ее еще сильней. — Никогда не делала себе так? — шептал я, поливая ей клитор, лиловый от возбуждения. Она молча мотала головой. Я вдруг сунул туда руку и завибрировал в мокрых лепестках. Бобик взвыла благим матом. — А так? — Ииииыыы… так делала… ыыыы… только… Она упала на меня, вцепившись в плечи, а я стоял, как Атлант, рискуя грохнуться вместе с ней, и дрочил мокрый бутон, и потом влип в него хуем, протолкнулся и вогнал свой разряд глубоко внутрь вымокшего тела — туда, туда, вот туда, глубже, и глубже, и еще, и еще глубже… — ИИИИИИЫЫЫ!!! — вопили мы, хватаясь за мокрые плечи, бедра и бока. Брошенный душ поливал нас, как грядку, каскадами щекотных капелек, бивших в нос и в глаза. Не знаю, как мы удержались на ногах и не покалечили друг друга. Потом я принес ее в кровать, и там обтер с ног до головы, как ребенка… — Дааааааа… — стонала она. — У меня сегодня такое чувство, что это не вы заказали меня, а я вас. Вот вредина! — Даже после того, как я трахнул тебя в ванной? — Не «трахнул», а «выебал». Соблюдайте выбранный дискурс! Я промолчал. Потом спросил: — А не подметил ли ты, Бобик, странную вещь? — Какую? — А такую: мы с тобой лежим уже около часа, не трах… миль пардон, не ебемся… деньги я тебе отдал, ты их пересчитала при мне… и… — И? — И… тебе не кажется, что мы с тобой все никак не можем расстаться? — Выдворяете меня? — А ну не виляй! — Не буду. Нет, мне не кажется. А даже если и кажется, я об этом не скажу. — Почему? — Потому. — Владик? — Да, Владик! — Но тем не менее ты не уходишь. И даже не одеваешься. — Как не одеваюсь? Очень даже одеваюсь! — она приподнялась, чтобы встать с кровати. Я придержал ее: — Погоди. Погоди, Бобик… — Что? Я посмотрел на нее. Потом прильнул к ее губам. Один поцелуй может быть запретней и слаще нескольких дней секса без тормозов. Я влипал губами в ее губы, зная, что это нельзя, что все позади, и она знала это — и отвечала мне, чем дальше, тем горячей, хоть перед этим досыта утолила свою похоть… Минута — и мы слепились в единый стонущий комок. — Бобик, — говорил я, жаля ее языком в раскрытые губы. — Ну как мне тебя отпустить? Как? Каак? Кааак? — вопрошал я на каждом толчке, и Бобик отзывалась мне: — Аа? Ааа? Аааа?.. *** Я не видел ее полторы недели. Ровно настолько меня хватило: полторы недели цинизма, реализма, практицизма и других измов, хором гласящих, что нам не по дороге, и нужно гнать приблудного Бобика из души, гнать поганой метлой, пока не прописался… — Где тебя найти, если что? — спросил я, когда она стояла в дверях. — Если ЧТО? — Если что-нибудь. — Ха. Там же, где и нашли. Планета Земля, посадочный пункт одиноких бобиков… Умная, чертовка. Ничего не сказала, но в то же время… И вот я здесь. На «посадочном пуктне». В том же месте, на той же скамейке. Сижу уже три часа, потому что у меня нет ее телефона, адреса, нет даже имени — только место. Место встречи, как в том самом фильме. Никакой надежды на то, что я дождусь ее, что она появляется на «посадочном пункте» чаще, чем раз в жизни. И… … И когда она все-таки появилась, никем не званная, и стала тревожно высматривать кого-то, и увидев меня — окаменела, повернула назад, и все-таки развернулась и пошла, даже побежала ко мне, — вот тогда я разволновался, как никогда в жизни, и почему-то сдерживал улыбку, прущую навстречу ей, как бурьян после дождя… — Здрасьте! — Забор покрасьте. Падай, чего стоишь? — Эээ… Она улыбнулась и плюхнулась на мою скамейку, в метре от меня. Не близко и не далеко. — Как дела? — Отлично! А у вас? — У меня так себе. И у тебя тоже. — Почему это? — Потому что не выходит у тебя вилять. Не получается. — Не получается? — Не-а. Давай рассказывай. — Нуууу… что рассказывать? — Для начала расскажи, сколько раз ты продавала девственность. Молчит. Не ожидала. — Эээээ… — Не экай. Сколько? Четыре? Пять? — Ээээ… Три. Она скрючилась, но тут же выпрямилась. — Три. То есть вы были третий. Такие… шарики с красной краской, как икринки, знаете? Типа кровь… Как вы догадались? И когда? — Во второй день. Девственницы так себя не ведут. И трахаются иначе, и пизда у них другая. Изнутри. — Изнутри? — Да. И никакого Владика нет. — Есть! — Нет. — Есть!!! — Нет! А ну не вилять!!! — Откуда вы знаете? — От верблюда. У тебя минимум за месяц до меня был регулярный секс. Не знаю, Владик это или нет, но вряд ли он инвалид. И еще думаю, что их у тебя много, Владиков этих. Молчит. — Сколько? Четыре? Пять?… Зачем? — А вам какое дело? — Какое дело? Сейчас объясню. Ты — красивая, сексуальная, умная, талантливая девушка, Бобик. Пожалуй, ко всему этому можно прибавить слово «очень». Очень красивая, очень талантливая, и тэ дэ. И тебе восемнадцать лет. ЧЕЛОВЕК В ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ — НЕ ВЗРОСЛЫЙ ЧЕЛОВЕК. Человек в восемнадцать лет — ребенок, который не ведает, что творит. Даже если это очень умный ребенок, как ты. Понимаешь? Мы с тобой НЕ равноправны. Ты НЕ свободна в своем выборе, Бобик. Я НЕ спокоен за тебя. Вселенная НЕ заинтересована в том, чтобы такой замечательный экземпляр, как ты, превратился в обыкновенную шлюшку. Или даже не в обыкновенную, а очень хитрую и талантливую. Улавливаешь нить? — Когда мы с вами познакомились, вы думали не так. — Да, Бобик, не буду вилять. Думал. Был такой грех. Молчит. — Тебя как звать-то? — Зачем вам? — Не хочешь — не говори. — Глаша. — Врешь. — Вру. Мира. Мирослава. Щас не вру, честно. — Мира?… Ты cюда часто ходишь, Мира? — Ээээ… вот сюда? — Да. Вот сюда. — Вот на эти лавочки? — Вот на эти лавочки. — Нуууу… Вообще-то нет, но… — Но? — Но… Вообще-то да. Не вилять — так не вилять. Я ищу вас тут уже который день. Не знаю, зачем. Но точно не потому, что вы такой весь из себя олигарх, ясно вам? — Ясно. Я тоже не буду вилять, Бобик. Я скажу тебе ужасную вещь. — Какую? — Я не совсем олигарх. Никакой кучи из тысяч баксов у меня нет. И никогда не было. Понимаешь, не всегда получается не вилять. Особенно с тобой. — Ааа… а… — Я продал машину. Хороший такой BMW. Копил на него четыре года, а наездил четыре месяца. Но я не жалею, как можешь видеть. Это была самая выгодная сделка в моей жизни. Она пораженно смотрела на меня. — Зачем? Зачем вы это сделали? — А ты не понимаешь? — спросил я. Она молчала. Потом подвинулась чуть ближе. — Хорошо. Не буду вилять. Я расскажу. Но только… блин, вы же все равно не поверите… — Поверю. Теперь поверю. Бобик взяла меня за руку. У нее было такое лицо, что я понял: сейчас ей нужно верить. Каждому ее слову и каждому взгляду. И у меня нехорошо пробрало внутри — будто я уже знал, что она скажет. — В общем… Конечно, вы подумали, что все это из-за денег. Увидела девочка, что она не урод, и решила подзаработать… В общем, так оно и есть. Нет у меня никакого Владика, и деньги эти — для меня, конечно… Но только… Щас я объясню… Когда мне сказали, сколько мне осталось — понимаете, я решила, что мне в моем положении, в общем-то, не до морали… Особенно, когда меня после химии обрили под ноль. Ведь вы правильно догадались: у меня были знаменитые волосы… На химию мы худо-бедно собрали деньги… и все. В интернете счет висит уже два года — без толку. Капает иногда что-то — по тыще в полгода. Знаете, сколько таких, как я? Красивых, лысых, с пронзительными глазами… Год назад я наткнулась на объявление. «Продам девственность… « Он был паскудным типом. Михал Алексеич, толстый такой… Продырявил меня за пять тыщ баксов. И я тогда решила, что мне терять нечего, и стала спать с парнями. Чтобы успеть, понимаете? Только с теми, которые мне нравились. Кстати, я должна сказать вам спасибо. Это было… ээээ… я даже и сказать не могу… Я даже и не знала, что можно так… Все четыре раза… Спасибо вам. Если б не вы — я бы так и не узнала… Она закашлялась. — А однажды я прочитала про вот эти самые шарики… Перетрухала здорово, боялась, что попалит и убьет. Семен, очкастый такой, с обручалкой на пальце… Но нет, обошлось. Семь тыщ… Зачем мне деньги? Ну, сама себе я говорю: вдруг все-таки насобираю на операцию. Метастазы растут, гады такие, и без скальпеля в кишках я точно не жилец. Во-вторых… Не насобираю — так хоть поживу по полной. В Гималаи съезжу. Я уже и дату наметила… И своим оставлю фонд. У меня ведь сестра есть, здоровая, талантливая, ей знаете как пригодится… Остался мне годик, максимум полтора, так что… Я молчал. Потом, когда смог говорить, спросил: — Почему ты не говоришь прямо, зачем тебе деньги? Неужели ты думаешь, что люди не отзовутся, не помогут, не… — А зачем? Зачем мне привязывать к себе вот таких, как вы? Ну, найдется папик, вложит в меня, даже подлечит на сколько-то там, — и что? Вот так вот жить — в долг, из благодарности, давать благодетелю трахать тебя и не сметь смотреть на тех, кто тебе нравится? Уж лучше прожить год — но ПРОЖИТЬ. Кроме того… Даже если я встречу кого-то… Ведь так нельзя. Я не имею права влюбляться и влюблять в себя, понимаете? Я не имею права быть близкой с кем-то. Год, всего год. Понимаете?.. Я молчал. Пронзительно, трусливо молчал, сжимая ее руку и не глядя ей в глаза. — Вот и с вами… Не смогла. Не утерпела. Влюбилась, — говорила она глухо, как в кулак. — Я должна бежать от вас, за тридевять земель бежать, чтобы вы ни сном ни духом меня не видели, и даже тень мою… А вместо этого прихожу сюда каждый день, жду вас по два часа… зачем? Зачем? Все равно ведь умру, а вам только лишняя боль… Она подняла на меня свои кошачьи глаза. Секунду я смотрел в них. Потом схватил Миру, привлек к себе — и стиснул так, что ей, наверно, было больно, хоть она и блаженно сопела мне в шею, и обнимала меня так же крепко, до боли… — Не умрешь, — говорил я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Только попробуй у меня. Умрешь — домой не возвращайся, ясно? Вылечим мы тебя. Накопим бабок… И на операцию, и на Гималаи, и еще сестре останется. Ясно тебе? Она тихо скулила и смеялась, влипая губами мне в шею.